На основе протоколов тайных совещаний с Ache.BTW ритуально-психоаналитического значения к очерку о Epitaph / Gidam / 기담/奇談.
К первой и магистральной оптике: Чжунг-Нам в эпилоге выдыхает пар изо рта по вполне рациональным причинам. В прологе ему сообщают, что нашли дневник [фотоальбом] и скоро сносят больницу.
Он заходит в пустующее здание, листает «воспоминания», ему грезится мягкая постель, тёплый ламповый свет, пижама, и пр. уют, но когда оттуда убирают, вернее, чуть отводят камеру, видно всё то же пустующее здание, в котором холодно и сыро. В общем-то, чисто модерновый эстетический приём, якобы объяснения ракурса / фокуса, которая сквозит через всякий современный сюжет, нов «Эпитафии» ничего не портит, разве что апостериорные рефлексивные впечатления, которых может и не быть..
Во-вторых: Чжунг-Нам ещё вначале удивляется тому, что все его спутницы (жена, мачеха – хотя последняя просто «соскучилась», по своему желанию вслед за дочерью "ушла") не живут больше года. Жена только дочку родила, и скончалась, у мачехи больное сердце, операция не помогла. Мёртвая, но правом первенства обладающая жена разрешила погулять, но чтобы не сильно.
Ко второй оптике:
Во-первых, доктор Ли не психотерапевт, обыкновенный терапевт, им это на пальцах объясняют, популярно, чтобы знали, как с «трудными» пациентами себя вести.
Судьба его с Асако схожи чуть по-другому - общей [схожей] виной. Девочка интенсивно переживает вину, за то, что всех сгубила. А терапевт не переживает вину, за то, что «сгубил» брата, рационализируя и говоря в т.ч. девочке, что она не виновата.
Увидев, что девочка самонаказалась, умерев (прекратив воспринимать духов матери и отчима как отталкивающе ужасных), он как бы следует за ней, и тоже должен умереть, потому что иначе - жить стыдно.
Вообще это не хоррор, это хоррорший фильм про фатум, дестинацию.
Девочка – инициатор, но она не просто мотивирует самообвинение, по аналогии с современным судом и следствием, когда осуждаемого случайными намёками побуждают признать вину. Там несколько сложнее. Вместо того, чтобы чувствовать вину за смерть брата, терапевт предпочитает чувствовать вину за смерть девочки, похожую, но заместительную [смягчённо-альтернативную]. Поскольку он даже тут юлит и изворачивается, ему приходится на неком уровне признать полную собственную несостоятельность и отдаться в качестве игрушки той, кто сделала всё честно.
Но полной честности не получается. Честно – это [не означает] бессознательно, к тому же, там никто не спрашивает, хочет ли девочка уйти вслед за матерью. А призраков она ужасается, - похоже, что в таком (с кровищей) облике они являются ей специально, чтобы подтолкнуть к...
Оппозиция мотивов и препятствования:
I) Девочка не реагирует на слова что она не виновата (психика «оберегается» шоком).
Не реагирует - и когда косвенными жестами / словами взывает к ней призрак матери, и когда терапевт поясняет ситуацию доступным современному человеку средствами.
Это показательно. Id est, Асако не спорит, и не цепляется за них (доброжелательный призрак матери и отчима, и фигура терапевта) с надеждой, они-де всё поймут и простят - как доктор Ли в своё время. Она понимает, что по необходимости ей такое должны сказать, упрекнуть, поставить ей в вину. В этом понимании неизбежного выражен её ум.
II) Собственно, призраки Матери и Отчима.
Они являются сначала в жутком виде, окровавленными, - потому что девочка поначалу нечестна. Их ужасающим видом она пытается сделать их чудовищами, чтобы оправдать собственный поступок, - пока всё не вспомнила, перестала вытеснять рациональность вины. У неё вначале происходит вытеснение того, что мать была доброй к ней, для самооправдания убийства матери, раз не была доброй ("не помню такого"), да и вообще в крови – «монстр». Некоторым требуется некоторое время, дабы кое-что (своё естество) понять.
В аспекте комплекса Электры (влечения к фигуре Отца против Матери): виновата не только девочка. Виноваты и родители, которые её распустили и позволяют ей «смертоносно» шалить в машине, вместо того, чтобы остановить машину и выпороть. Но девочке важен её личный вклад в произошедшее, вина родителей её не касается, тем не менее: при такой ситуации в машине есть два варианта разруливания. Первый: воспитательная экзекуция. Второй сказать (с предельной строгостью, и сделать) – не сейчас, приедем домой, позволим совокупиться с папой.
Противостояние Матери, - sub specie Традиции это просто нарушение субординации и не более того; допустим, выбран неудачный момент, по 2-му варианту решения проблемы, если в семейной культуре принято кровосмешение. В остальном: дети пытаются так сесть на шею, а взрослые им должны поставить внешние пределы, становящиеся внутренними нормативами, унификациями поведенческих модусов. Иначе, «хочу маминого папу = хочу мамино зеркало», или в обратной перспективе: «дай конфетку (без «пожалуйста» и «спасибо») = дай папу». Не существенно, как дочь называет «требуемого».
Чтобы спать с отцом, надо его не воспринимать как отца, в любом случае; другими словами, то что это отчим, а не отец, в общем-то не важно в оптике ребёнка. В «Эпитафии» вина Асако не уменьшается и не увеличивается от того, что Коширо (отчим) в образе окровавленного призрака называет себя её отцом.
Подзатыльник или порка в данной ситуации практически неизбежна (потому что унификацию / норматив задать необходимо, иначе сами выше видели что случается), поскольку главное - неподходящий момент; Дочь может мотивировать к непреднамеренному убийству неисполнимое требование «конфет» и т.п. а исправление сбоя субординации не зависит о формы и объекта требования.
Теперь, собственно об инцесте:
Родовитые египтяне, месопотамийцы, отчасти и другие азиаты практиковали кровосмесительный брак, безотносительно императивных условий патриархата (наследование власти по отцовской «ветви») и матриархата (материнское право на власть). Салический закон, известный в Европе не ранее V века от Рождества, уже не допускал прямых связей между Отцами и дочерями, между сыновьями и Матерью, между братьями и сёстрами; ограничение распространялось на племянников и племянниц, на большее, чем титул графа или баронессы не рассчитывавших.
Тем не менее, нельзя не упомянуть, что инцестуальные, нередко – в мистериальном антураже, - ибо любой брак священен, связи осуществлялись вовсе не с неуёмным слюновыделением и похотливой суетностью, как эту ситуацию видит современный западный человек. Впрочем, западный «человек» усматривает в инцесте совсем другое, а именно – актуализацию смертоносности, сродни той, что мы наблюдаем в «Эпитафии»:
К первой и магистральной оптике: Чжунг-Нам в эпилоге выдыхает пар изо рта по вполне рациональным причинам. В прологе ему сообщают, что нашли дневник [фотоальбом] и скоро сносят больницу.
Он заходит в пустующее здание, листает «воспоминания», ему грезится мягкая постель, тёплый ламповый свет, пижама, и пр. уют, но когда оттуда убирают, вернее, чуть отводят камеру, видно всё то же пустующее здание, в котором холодно и сыро. В общем-то, чисто модерновый эстетический приём, якобы объяснения ракурса / фокуса, которая сквозит через всякий современный сюжет, нов «Эпитафии» ничего не портит, разве что апостериорные рефлексивные впечатления, которых может и не быть..
Во-вторых: Чжунг-Нам ещё вначале удивляется тому, что все его спутницы (жена, мачеха – хотя последняя просто «соскучилась», по своему желанию вслед за дочерью "ушла") не живут больше года. Жена только дочку родила, и скончалась, у мачехи больное сердце, операция не помогла. Мёртвая, но правом первенства обладающая жена разрешила погулять, но чтобы не сильно.
Ко второй оптике:
Во-первых, доктор Ли не психотерапевт, обыкновенный терапевт, им это на пальцах объясняют, популярно, чтобы знали, как с «трудными» пациентами себя вести.
Судьба его с Асако схожи чуть по-другому - общей [схожей] виной. Девочка интенсивно переживает вину, за то, что всех сгубила. А терапевт не переживает вину, за то, что «сгубил» брата, рационализируя и говоря в т.ч. девочке, что она не виновата.
Увидев, что девочка самонаказалась, умерев (прекратив воспринимать духов матери и отчима как отталкивающе ужасных), он как бы следует за ней, и тоже должен умереть, потому что иначе - жить стыдно.
Вообще это не хоррор, это хоррорший фильм про фатум, дестинацию.
Девочка – инициатор, но она не просто мотивирует самообвинение, по аналогии с современным судом и следствием, когда осуждаемого случайными намёками побуждают признать вину. Там несколько сложнее. Вместо того, чтобы чувствовать вину за смерть брата, терапевт предпочитает чувствовать вину за смерть девочки, похожую, но заместительную [смягчённо-альтернативную]. Поскольку он даже тут юлит и изворачивается, ему приходится на неком уровне признать полную собственную несостоятельность и отдаться в качестве игрушки той, кто сделала всё честно.
Но полной честности не получается. Честно – это [не означает] бессознательно, к тому же, там никто не спрашивает, хочет ли девочка уйти вслед за матерью. А призраков она ужасается, - похоже, что в таком (с кровищей) облике они являются ей специально, чтобы подтолкнуть к...
Оппозиция мотивов и препятствования:
I) Девочка не реагирует на слова что она не виновата (психика «оберегается» шоком).
Не реагирует - и когда косвенными жестами / словами взывает к ней призрак матери, и когда терапевт поясняет ситуацию доступным современному человеку средствами.
Это показательно. Id est, Асако не спорит, и не цепляется за них (доброжелательный призрак матери и отчима, и фигура терапевта) с надеждой, они-де всё поймут и простят - как доктор Ли в своё время. Она понимает, что по необходимости ей такое должны сказать, упрекнуть, поставить ей в вину. В этом понимании неизбежного выражен её ум.
II) Собственно, призраки Матери и Отчима.
Они являются сначала в жутком виде, окровавленными, - потому что девочка поначалу нечестна. Их ужасающим видом она пытается сделать их чудовищами, чтобы оправдать собственный поступок, - пока всё не вспомнила, перестала вытеснять рациональность вины. У неё вначале происходит вытеснение того, что мать была доброй к ней, для самооправдания убийства матери, раз не была доброй ("не помню такого"), да и вообще в крови – «монстр». Некоторым требуется некоторое время, дабы кое-что (своё естество) понять.
В аспекте комплекса Электры (влечения к фигуре Отца против Матери): виновата не только девочка. Виноваты и родители, которые её распустили и позволяют ей «смертоносно» шалить в машине, вместо того, чтобы остановить машину и выпороть. Но девочке важен её личный вклад в произошедшее, вина родителей её не касается, тем не менее: при такой ситуации в машине есть два варианта разруливания. Первый: воспитательная экзекуция. Второй сказать (с предельной строгостью, и сделать) – не сейчас, приедем домой, позволим совокупиться с папой.
Противостояние Матери, - sub specie Традиции это просто нарушение субординации и не более того; допустим, выбран неудачный момент, по 2-му варианту решения проблемы, если в семейной культуре принято кровосмешение. В остальном: дети пытаются так сесть на шею, а взрослые им должны поставить внешние пределы, становящиеся внутренними нормативами, унификациями поведенческих модусов. Иначе, «хочу маминого папу = хочу мамино зеркало», или в обратной перспективе: «дай конфетку (без «пожалуйста» и «спасибо») = дай папу». Не существенно, как дочь называет «требуемого».
Чтобы спать с отцом, надо его не воспринимать как отца, в любом случае; другими словами, то что это отчим, а не отец, в общем-то не важно в оптике ребёнка. В «Эпитафии» вина Асако не уменьшается и не увеличивается от того, что Коширо (отчим) в образе окровавленного призрака называет себя её отцом.
Подзатыльник или порка в данной ситуации практически неизбежна (потому что унификацию / норматив задать необходимо, иначе сами выше видели что случается), поскольку главное - неподходящий момент; Дочь может мотивировать к непреднамеренному убийству неисполнимое требование «конфет» и т.п. а исправление сбоя субординации не зависит о формы и объекта требования.
Теперь, собственно об инцесте:
Родовитые египтяне, месопотамийцы, отчасти и другие азиаты практиковали кровосмесительный брак, безотносительно императивных условий патриархата (наследование власти по отцовской «ветви») и матриархата (материнское право на власть). Салический закон, известный в Европе не ранее V века от Рождества, уже не допускал прямых связей между Отцами и дочерями, между сыновьями и Матерью, между братьями и сёстрами; ограничение распространялось на племянников и племянниц, на большее, чем титул графа или баронессы не рассчитывавших.
Тем не менее, нельзя не упомянуть, что инцестуальные, нередко – в мистериальном антураже, - ибо любой брак священен, связи осуществлялись вовсе не с неуёмным слюновыделением и похотливой суетностью, как эту ситуацию видит современный западный человек. Впрочем, западный «человек» усматривает в инцесте совсем другое, а именно – актуализацию смертоносности, сродни той, что мы наблюдаем в «Эпитафии»:
«Исходный» инцест как изначально немыслимое не является инцестом смертных — смертным инцестом, вводящим смерть и возвращающим всё к неразличимости. Однако он указывает на ее близость: человеческий инцест ведет к смерти его участников по собственной или чужой воле, к неизбежной смерти, ниспосланной богами или предрешенной людьми.Остальное сами додумаете / нафантазируете, а мы на реабилитационные процедуры ушли.
Действительно, в Древнем Египте целые династии фараонов практиковали браки между братьями и сестрами. Тому приводилось множество причин, причём обычно отмечалась забота одновременно об уменьшении числа возможных наследников, поддержании чистоты «царственной крови» и подчеркивании, в нарушение общих правил, божественного происхождения правителей. Миф о любви между [андрогинальными] близнецами Гором и Осирисом, взаимной любви, возникшей еще в материнском чреве, узаконивал божественный характер союза между братом и сестрой.
Царственный инцест» между братом и сестрой у фараонов мог в других обществах оборачиваться клинически редчайшим, однако наиболее радикальным и запретным кровосмешением между матерью и сыном. Традиции Бантустана, согласно которым кровосмесительные связи всегда порождают бедствия, дают пример инцеста как ужасного и притягательного исключения, имеющего смертоносное и божественное значение. Ритуальные предписания, связанные с мифами о происхождении соответствующих народностей, обязывали будущего короля вступить в кровосмесительную связь с матерью: «(...) в ходе интронизации королям Луба предписывался ритуальный инцест с матерью и сестрами в хижине без окон и дверей, так называемом доме несчастий (...). В результате такой трансгрессии властитель оказывается в зоне полного одиночества, вне каких-либо культурных установлений». Отнюдь не снижая значение запретов, предписанная и оформленная ритуальная трансгрессия учреждает их сакральность, укрепляет их силу.
Комментариев нет:
Отправить комментарий